Преступление и наказание

Когда в гимназии по школьной программе проходили "Преступление и наказание", я совершенно не понимала (или скорее, не принимала) о чём книга. С годами (опытом) лучше стала понимать классические произведения. За прошедшие два-три года случилось прочитать-перечитать некоторые из них, на прошлой съёмной квартире была небольшая библиотека. Жалею, что не успела прочитать все книги; а что успела - не сохранила в виде зацепивших цитат (как собираюсь поступить с "Преступлением и наказанием"). 

Раскольников

Я, впрочем, права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались. Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь, не то: «Crevez, chiens, si vous n’etes pas contents (Подыхайте, собаки, если вам плохо!)»

Дурнушка такая… собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная… Будь она ещё хромая аль горбатая, я бы, кажется, ещё больше её полюбил… (Он задумчиво улыбнулся.) Так… какой-то бред весенний был…

- Какая у тебя дурная квартира, Родя, точно гроб, - сказала вдруг Пульхерия Александровна, прерывая тягостное молчание, - я уверена, что ты наполовину от квартиры стал такой меланхолик.

- Квартира?.. - отвечал он рассеянно. - Да, квартира много способствовала… я об этом тоже думал… А если б вы знали, однако, какую вы странную мысль сейчас сказали, маменька, - прибавил он вдруг, странно усмехнувшись.

- Вообще людей с новой мыслею, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. 

Про «обыкновенных» людей: «…» Несмотря на врождённую склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, «разрушителями», и лезть в «новое слово», и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Но, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и вам, право, нечего беспокоится, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им своё место, но не более; тут и исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны; иные друг дружке эту услугу оказывают, а другие сами себя собственноручно…

“…” я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а преступить-то не преступил, этой стороне остался…Только и сумел, что убить. Да и того не сумел, оказывается… Принцип? За что давеча дурачок Разумихин социалистов бранил? Трудолюбивый народ и торговый; «общим счастьем» занимаются… Нет, мне жизнь однажды даётся, и никогда её больше не будет: я не хочу дожидаться «всеобщего счастья». Я и сам хочу жить, а то лучше уж и не жить. «…» Я ведь всего однажды живу, я ведь тоже хочу… Эх, эстетическая я вошь, и больше ничего, - прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный. 

«…» Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего отвёртываться, про мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть? Для чего? Для того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить - жену да детей, и тоже потом без гроша и без куска оставить? 

«…» Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком уж долго будет… Потом я ещё узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! «…» И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силён умом и духом, тот над ними и властелин! Кто посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так всегда будет! 

«…» Потому, потому я окончательно вошь, - прибавил он, скрежеща зубами, - потому что сам-то я, может быть, ещё сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью!

«…» Повинуйся, дрожащая тварь, и - не желай, потому - не твоё это дело!.. О, ни за что, ни за что не прощу старушонке!

«…» Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы, чтобы внести что надо, а на сапоги, платье и на хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел. Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была в моей конуре, видела… А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум травят! О, как ненавидел я эту конуру! А всё-таки выходить из неё не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил и работать не хотел, и даже есть не хотел, всё лежал. «…» И всё думал…

«…» И неужели ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? - то, стало быть, не имею права власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? - то, стало быть, уж не вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без вопросов идёт… Уж если я столько дней промучился: пошёл ли бы Наполеон или нет? Так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон…

«…» И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое… «…» Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда,  и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…

«…» Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что чёрт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! «…» Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!..

Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от неё веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства». В вечерний час это ощущение обыкновенно ещё сильней начинало его мучить.

- Вот с этакими-то глупейшими, чисто физическими немощами, зависящими от какого-нибудь заката солнца, и удержись сделать глупость. Не то что к Соне, а к Дуне пойдёшь! - пробормотал он ненавистно.

«…» Я сам хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости, так как вся эта мысль была вовсе не так глупа, как теперь она кажется, при неудаче… (при неудаче всё кажется глупо!). Этою глупостью я хотел только поставить себя в независимое положение, первый шаг сделать, достичь средств, и там всё бы загладилось неизмеримою, сравнительно, пользой… Но я, я и первого шага не выдержал, потому что я - подлец! Вот в чём всё и дело! И всё-таки вашим взглядом не стану смотреть: если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь в капкан!

Разумихин

Заведётся у вас страданьице - вы с ним как курица с яйцом носитесь! «…» Первое дело у вас, во всех обстоятельствах - как бы на человека не походить! 

Я тысячу раз точно так же с людьми расплёвывался и опять назад прибегал… Станет стыдно - и воротишься к человеку! 

Ну, верите ли: полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается. И хоть бы врали-то они по-своему, а то…

Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечён, по глупости моей, а ей решительно всё равно будет, ты или я, только бы подле кто-нибудь сидел и вздыхал.

Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! ... я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо- то, во всех-то родах смотреть - так много ль людей хороших останется? 

Свидригайлов

«…» Марфа Петровна уже третий день принуждена была дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом «…». И вдруг два эти хлыста как с неба падают! Первым делом карету велела закладывать!.. Я уж о том и не говорю, что у женщин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть оскорблённою, несмотря на всё видимое негодование. Они у всех есть, эти случаи-то; человек вообще очень и очень даже любит быть оскорблённым, замечали вы это? Но у женщин это в особенности. Даже можно сказать, что тем только и пробавляются.

Но при сем не могу не заявить, что случаются иногда такие подстрекательные «немки», что, мне кажется, нет ни единого прогрессиста, который бы совершенно мог за себя поручится. 

“…” отчего же и не побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить «…»

“…” Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всём других винишь, а себя оправдываешь.

«…» А когда сердцу девушки станет жаль, то, уж разумеется, это для неё всего опаснее. Тут уж непременно захочется и «спасти», и образумить, и воскресить, и призвать к более благородным целям, и возродить к новой жизни и деятельности, - ну, известно, что можно намечтать в этом роде.

Про вечность:

- А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, сказал он вдруг.

«…» Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное?

Лужин

И тем не менее он всё-таки высоко ценил свою решимость возвысить Дуню до себя и считал это подвигом. Выговаривая об этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную, взлелеянную им мысль, на которую он уже не раз любовался, и понять не мог, как другие могли не любоваться на его подвиг. «…» Он с упоением помышлял, в глубочайшем секрете, о девице благонравной и бедной (непременно бедной), очень молоденькой, очень хорошенькой, благородной и образованной, очень запуганной, чрезвычайно много испытавшей несчастий и вполне перед ним приникшей, такой, которая бы всю жизнь считала его - спасением своим, благоговела перед ним, подчинялась, удивлялась ему, и только ему одному. Сколько сцен, сколько сладостных эпизодов создал он, в воображении, на эту соблазнительную и игривую тему, отдыхая в тиши от дел! «…» Тут явилось даже несколько более того, о чём он мечтал: явилась девушка гордая, характерная, добродетельная, воспитанием и развитием выше его (он чувствовал это), и такое-то существо будет рабски благодарно ему всю жизнь за его подвиг и благоговейно уничтожится перед ним, а он-то будет безгранично и всецело владычествовать!

Лебезятников

Про Соню: 

«…» она страдала, а это был её фонд, так сказать капитал, которым она имела полное право располагать. 

«…» Да и что, скажите, пожалуйста, что вы находите такого постыдного и презренного хоть бы в помойных ямах? Я первый, я готов вычистить какие хотите помойные ямы! Тут даже нет никакого самопожертвования! Тут просто работа, благородная, полезная обществу деятельность, которая стоит всякой другой и уже гораздо выше, например, деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее! 

… «Благороднее», «великодушнее» - всё это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Всё, что полезно человечеству, то и благородно! Я понимаю только одно слово: полезное!

«…» И если я когда сожалел, что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько раз мечтал даже о том, что, если б они ещё были живы, как бы я их огрел протестом! Нарочно подвёл бы так…

Про Катерину Ивановну:

“…” Особенная гордость бедных, вследствие которой при некоторых общественных обрядах, обязательных в нашем быту для всех и каждого, многие бедняки таращатся из последних сил и тратят последние сбереженные копейки, чтобы только быть «не хуже других» и чтобы «не осудили» их как-нибудь те другие.

Соня, робкая от природы, и прежде знала, что её легче погубить, чем кого бы то ни было, а уж обидеть её всякий мог почти безнаказанно. Но всё-таки, до самой этой минуты, ей казалось, что можно как-нибудь избегнуть беды - осторожностию, кротостию, покорностию перед всем и каждым. 

“…” Если убедить человека логически, что, в сущности, ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать. Это ясно, А ваше убеждение, что не перестанет?

- Слишком легко тогда было бы жить, - ответил Раскольников.